Ну раз уж зашла речь о пане Лехе, давайте продолжим ее интервью, данным им польскому журналисту Кшиштофу Глоуху. Впервые оно было напечатано в журнале “Czas Fantastyki” зимой 2006 года, затем несколько раз перепечатывалось. Интервью носит название:

Кшиштоф Глух: Работа переводчика – одно из многих ваших занятий, связанных с литературой. С каких пор вы занялись переводом?

Лех Енчмык: Поначалу я переводил тексты для журналов. Прежде всего, для еженедельника «Итд» (“Itd”), когда его главным редактором был Ежи Вуйцик (Lerzy Wójcik). Это были в основном русские юморески. Некоторые из них до сих пор используются в кабаре, не знаю, переводил ли их кто-то другой во второй раз или попросту режиссер не удосужился найти переводчика. Я также переводил рассказы Ширли Джексон. Это был 1958 год – мне было 22 года. Таковым было начало.

Кшиштоф Глух: То есть вы примерялись к переводу еще до того, как начали работать редактором в издательстве «Искры» (“Iskry”)?

Лех Енчмык: Да. Заняться романами в «Искрах» меня уговорил увольнявшийся оттуда редактор, чье место я занял – Игнаций Шенфельд (Ignacy Szenfeld), очень колоритная личность, львовянин, не говоривший как следует ни на одном из языков. Он вставлял много русизмов, когда говорил по-польски, полонизмов – когда говорил по-русски, но и по-еврейски, насколько я понял, говорил с каким-то странным акцентом. Но когда писал и переводил, не допускал никаких ошибок. И именно он убедил меня в том, что приличный редактор и издатель тоже должен переводить.

Кшиштоф Глух: В «Искрах» вы возглавляли российскую редакцию, и в то же время в качестве переводчика занимались англоязычной литературой.

Лех Енчмык: Мне, как руководителю, было несподручно брать себе для перевода лучшие книги. А переводить абы что не хотелось. Поэтому я совершил нечто вроде обходного маневра. Отправился в издательство “PIW” c тремя совершенно не известными в Польше американскими авторами: Джозефом Хеллером (с романом «Уловка 22»), Куртом Воннегутом (с романом «Колыбель для кошки») и Кеном Кизи (с романом «Пролетая над гнездом кукушки»).

Из этих трех Кена Кизи в конце концов перевел другой переводчик (ЗЕЛИНСКИЙ), потому что издательство не могло дожидаться, пока я за него возьмусь. В то время в Польше длился значительный уже, продолжавшийся около двадцати лет, перерыв в издании американской литературы. Хемингуэй все еще лежал на столе у переводчиков.

Кшиштоф Глух: Откуда у вас появилась возможность начать восполнять пробел в переводах американской прозы?

Лех Енчмык: Помогло уникальное стечение обстоятельств. В то время существовала организация под названием «Эксперимент в международной жизни» (“Experiment in International Living”), целью которой было познакомить молодых американцев с молодежью других стран. Их, этих самых американцев, пустили в Польшу -- первую из социалистических стран. Одним из гостей, выбранных мною для себя, оказался Боб Гэмбл (Bob Gamble), впоследствии владелец издательства «Медиа Родзина» (“Media Rodzina”).

Он был весьма состоятельным человеком, и для него не было проблемой подписать меня на американский журнал и присылать мне много книг. Боб окончил факультет англистики в Гарварде, поэтому он знал все обо всем. Что интересно, ему приходилось каждую книгу оснащать дарственной надписью, чтобы у наших властей были доказательства того, что я не собираюсь этими книгами торговать.

Кшиштоф Глух: То есть добывать американскую прозу приходилось, преодолевая определенные трудности, а что насчет советской литературы – к ней у вас был такой же легкий доступ, как и у самих русских?

Лех Енчмык: Даже еще более легкий. Советы были очень заинтересованы в том, чтобы сделать свою литературу доступной. Они трактовали ее как форму пропаганды, и советские книги продавались в Польше за полцены. Сами россияне организовывали целые походы в магазин русской книги в Новом Святе за закупками. Был и другой аспект: советские книги, те, что более открытые и смелые, отправлялись за границу как доказательство царивших в СССР свобод. Однако в самой Москве или Ленинграде достать их было крайне сложно.

Кшиштоф Глух: Должен спросить, откуда взялся ваш интерес к фантастике. Для нас, родившихся в 1970-х и 1980-х годах, это было чем-то очевидным в силу «наставнической» позиции «Фантастыки» (“Fantastyka”) и «Малой Фантастыки» (“Mała Fantastyka”) и популярности этой прозы среди тех людей, что постарше.

Но в 1960-х годах фэновских движений ведь не было.

Лен Енчмык: Я никогда не был фэном фантастики. Я отношусь к фантастике как к виду литературы, подобному любому другому. Однако «Искры» были молодежным издательством, и мне, естественно, приходилось заниматься этой сферой. Я приступил к работе в 1963 году, а 1960-е годы были временем возрождения русской литературы. В жизнь вступали так называемые шестидесятники, например Булат Окуджава и Василий Аксенов. В фантастике тоже делалось что-то интересное. Там с какого-то времени существовал Иван Ефремов, тамошний Станислав Лем, который, кроме своего таланта, был, к сожалению, отягощен еще и немалой графоманией.

Иногда у него проскакивали отличные идеи, но его сочинения были слишком уж многословными и назойливо поучающими. После него появились братья Стругацкие, поначалу еще очень соцреалистические («Страна пурпурных облаков»),

хотя уже говорившие своим голосом: у них были интересные персонажи, а потом и увлекательные книги, в том числе «Понедельник начинается в субботу»

и «Трудно быть богом».

Кшиштоф Глух: «Уловка-22» написана в стиле, к которому польские читатели не имели возможности привыкнуть. Я бы назвал его рваным и галопирующим. Сюжет начинается и заканчивается словно ножом обрезанный. Даже в США критик из «New York Times» описал его словами: «Отчаянное отсутствие писательских навыков, эмоциональный кошачий вопль». Были ли у вас какие-либо сомнения относительно стиля этого романа при переводе?

Лех Енчмык: Нет. Произведения как Хеллера, так и Воннегута, считаются образцами черного юмора в американской литературе. Мне нравилось читать «Уловку-22», и мне пришлось использовать соответствующий этой вещи язык при ее переводе. Я встретился с единственной атакой на этот перевод в журнале «Литература в мире» (“Literatura na świecie”). Я не могу быть судьей в этом вопросе, но объективным показателем качества перевода можно считать тот факт, что роман неустанно переиздается и по нему поставлено уже пять спектаклей. Я получил также весьма неожиданную поддержку со стороны заместителя командующего Главным политическим управлением Войска Польского полковника Михалика, специалиста по военной этике. Он однажды пришел в издательство, и я спросил его: «Как же так, пан полковник? Ведь там весьма нелестно отзываются об армии?» И он ответил: «К счастью, речь идет не о нашей армии».

Кшиштоф Глух: Вот кстати, есть ведь еще один аспект, из-за которого книгу могли неправильно понять в Польше. Во-первых, у нас были свои, совершенно другие, воспоминания о Второй мировой войне. Во-вторых, среди поляков наверняка существовал культ американской армии, а в-третьих, перед лицом проблем с коммунизмом приходилось испытывать душевный разлад пилота бомбардировщика в итальянской кампании.

Лех Енчмык: Польские читатели, вероятно, как бы не хотели замечать, что действие романа происходит во время Второй мировой войны, относительно которой мы были твердо убеждены в том, что там боролись силы добра и зла. Точно так же американское общество было сильно сплоченным во время этого столкновения. Хеллер же «выстрелил» в годы Вьетнамской войны, когда в США преобладали антивоенные, антиимпералистические и даже прокоммунистические настроения. Спектакль «Уловка-22», идущий сейчас в Ольштыне, очень интересно трактует ситуацию, как если бы речь идет о войне в Ираке. Так что история сама заботится о том, чтобы эта книга время от времени актуализировалась.

Кшиштоф Глух: Единственный польский мотив в этом романе появляется, когда Майло Миндербиндер приземляется в Польше, чтобы включить торговлю польскими колбасами в деятельность возглавляемого им синдиката, в котором «каждый солдат имеет долю», хотя прибыли от его коммерции никто, кроме Майло, не видит. Был ли этот эпизод изначально в книге? Или вы ли его туда сами вписали?

Лех Енчмык: Нет, он был там. Польская колбаса известна в Америке, как известны и различные еврейские деликатесы из Польши, например байгели (еврейские баранки), а цебуляжи (то есть булки с луком) в США носят название «бялысток».

Кшиштоф Глух: «Уловка 22» — это солидные несколько сотен страниц. Долго ли вы разбирались с этим текстом?

Лех Енчмык: Два года. Пожалуйста, вспомните, что у меня, как руководителя редакции, работавшего на полную ставку, были свои, весьма определенные, обязанности. В то же время я был активным спортсменом, тренировался, входил в состав национальной сборной по дзюдо.

За перевод садился поздно и работал, сколько хватало сил. Должен также признаться, что я перевожу довольно медленно. И не делаю никаких исправлений -- тот текст, который я записываю, уже финальный вариант. Вся предварительная обработка происходит в голове.

Кшиштоф Глух: Но «Уловка 22» была не первым романом, за перевод которого вы взялись?

Лех Енчмык: Верно, не первым. До нее была «Колыбель для кошки». Но еще до «Колыбели для кошки» я перевел две книги, вот они-то и были теми оселками, на которых я оттачивал свое умение. Одной из них была «Седьмая вуаль» Виктора Васильева, сборник очерков о выдающихся шахматистах, поэтому мне пришлось читать эту книгу, держа под рукой шахматный учебник и шахматную доску и каждый раз расставляя фигуры.

Потом один из рецензентов этой книги написал, что «подает мне тайный знак понимания шахмат». То есть он, вероятно, не осознавал, что переводчик был дилетантом. Впрочем, каждая переводимая книга требует достаточно глубокого погружения в новую тему. Когда я переводил «Маленького большого человека» Бергера, то вынужден был разыграть в уме битву при Литтл-Биг-Хорне.

Я составил для себя карту исключительно на основе романа. А несколько месяцев спустя карту этого сражения опубликовал журнал “National Geographic”. И мне было приятно увидеть, что она совпала с моей картой. Это заслуга самого Бергера, который прекрасно документирует все свои книги.

Кшиштоф Глух: «Колыбель для кошки» Воннегута была написана еще более необычным для того времени языком — малословным и мимолетным. Я так понимаю, что, несмотря на эту новую форму, она была столь же хорошо принята, как и американский черный юмор?

Лех Енчмык: Да, читателям она понравилась. В то время все американское было модным и новым, и существовала жажда этой инаковости, которую предлагала американская литература по отношению к тому, что преобладало по эту сторону железного занавеса. Откуда взялся такой стиль у Воннегута? Подозреваю, что на это могло повлиять то, что он работал в фирме «General Electric» (одной из трех самых известных американских компаний -- «General Motors», «General Electric» и «General Store»). И работал он в рекламном отделе, сочинял рекламные тексты, где и научился оперировать короткими предложениями и слоганами. И, возможно, это определило стиль его прозы. Он мог даже отказаться от грамматически полного предложения.

Кшиштоф Глух: Воннегута нелегко классифицировать. Под каким видом его опубликовали в «PIW»? Был ли роман назван фантастическим?

Лех Енчмык: Нет. «Колыбель для кошки» вышла в серии мировой прозы.

Кшиштоф Глух: Мне кажется интересным тот факт, что эти книги, которые вы перевели, как и более поздние (Дик, Сарбан), рассказывают о войне и зачастую написаны ее участниками. Повлияло ли на ваш выбор то, что вы были участником или, скорее, свидетелем войны?

Лех Енчмык: Скорее свидетелем. Я тогда был слишком молод, чтобы бояться, и войну воспринимал как очень интересное светозвуковое зрелище. Но я не учитывал этого, когда подбирал тексты. Попросту война была мощным опытом нескольких поколений. И, например, у Воннегута действительно были очень сильные переживания, связанные с войной. Попав в плен, он оказался в разбомбленном американцами Дрездене. Таким образом, он столкнулся с явлением, довольно распространенным в американской армии, так называемым «дружественным огнем».

С военным опытом в литературе связаны, впрочем, весьма удивительные ситуации. Например, Владимир Высоцкий (кстати, некогда столь важный для нас образ этого барда теперь совершенно не способен заинтересовать молодежь) много пел о войне и умел стилизовать свои песни так, что ветераны Отечественной войны признавали его своим человеком, товарищем по оружию. И было не важно, что Высоцкий родился через десять лет после войны.

Кшиштоф Глух: Вы упомянули, что перевод «Уловки-22» подвергся критике в журнале «Литература в мире». Однако я наткнулся на удивительно обширное критическое обсуждение перевода «Колыбели для кошки» Михалом Зимницким. Вы читали его?

Лех Енчмык: Нет, мне как-то кто-то рассказывал о нем, но у меня не было возможности прочитать. Помнится автор взялся переводить фрагменты романа сам и при сравнении переводов у него появились критические замечания.

Кшиштоф Глух: Автору, наверное, его перевод понравился больше.

Лех Енчмык: Естественно. Текст в романе не агрессивный, но удивительно подробный. Некоторые комментарии касаются лекции рассказчика о бокононизме. Например, добавленный Янушем Енчмыком текст песни «mędrek przyglup, pracuś, leń» позволяет предположить, что члены карассов могут быть «особами антипатичными или с недостатками», что лишает карассы той мистики, которая влияет на читательское восприятие идеи бокононизма.

Такие чувства, вероятно, могут испытывать люди, обращенные в бокононизм. Эти песенки Воннегута написаны в ритме калипсо, т. е. этаких карибских частушек, очередные куплеты которых певец, красивый смуглый парень в лихой шляпе, стоя на улице сочиняет для каждого, кто бросит ему монетку. Эти стихи были переведены под таким именно углом, что их можно было даже петь.

Кшиштоф Глух: Один из убедительных комментариев касался 99-й главы, которую вы назвали "Buk stforzyl glina", то есть "Бог создал глину" — погребальный ритуал бокононизма. В оригинале Воннегут использовал слово «mud». Михал Зимницкий отмечает, что точный перевод слова “mud” словом «грязь» гораздо лучше передает иронический смысл этой главы.

Лех Енчмык: При переводе этой главы мне пришлось использовать библейскую лексику. Эта сцена относится к Книге Бытия. Слово «glina» — польское библейское выражение, учитывавшее польский культурный контекст, американцы же в этом же самом контексте используют слово “mud” («грязь»).

Кшиштоф Глух: Что касается стихов Воннегута, они являются очень важным элементом его книг. Эти стихи легко и прочно запоминаются. Перевод считай всех этих стихов вы поручили своему брату Янушу. Вы не переводите стихи?

Лех Енчмык: Я и в самом деле не занимаюсь переводом стихов. А Януш Енчмык, напротив, выдающийся поэт. В подтверждение этого могу указать тот факт, что он был включен в антологию, в которую вошли 50 лучших поэтов за всю историю польской литературы. В любом случае я поручил такую работу лучшему специалисту, чем я сам.

Кшиштоф Глух: Может сложиться впечатление, что работа переводчика подвергается очень резкой критике. Возникают очень сложные споры, которые зачастую трудно разрешить. Примерами объектов самой жесткой критики стали новые переводы Толкина («Властелин колец») и Фрэнка Герберта («Дюна»). Занимаете ли вы некую определенную позицию в таких спорах?

Лех Енчмык: Нет, скорее никогда таковую не занимаю. В Союзе польских писателей (чья деятельность была приостановлена в 81-м, а в 83-м и вовсе прекращена) я был председателем Клуба переводчиков. Поэтому остальные переводчики были моими коллегами, и я должен был представлять их интересы, а не вмешиваться в какие-либо споры. То, что я не критикую работу своих коллег, стало частью моей жизни. В редакции я иногда реагировал на плохие переводы, фактически только один раз отклонил перевод. Дело в том, что руководитель редакции должен подбирать переводчика для книги. Надо доверить перевод человеку, который способен это сделать. Женщинам, например, не дают для перевода книги о войне, поскольку они не знают, что такое пушка или подразделение, в чем разница между револьвером и пистолетом.

Кшиштоф Глух: И не умеют пользоваться точной военной лексикой.

Лех Енчмык: Ну да. То же касается и описания поединков, ко мне приходили переводчицы посоветоваться, кто там кого и как ударил, или сбил с ног. Хотя, например, пани УРИНОВСКАЯ (Uhrynowska), очень хорошая переводчица, с которой я работал много лет, благодаря переводам стала болельщицей бокса. Однажды во время одного из телевизионных турниров, на которых участники обзванивают случайных людей с просьбой помочь ответить на тот или иной вопрос, ей позвонили и спросили, есть ли у нее муж, потому что им нужен был кто-то, кто разбирается в боксе. Она ответила: «А при чем тут муж? В этом доме специалист по боксу я!», и она рассказала им, кто именно в таком-то матче победил, в каком весе и когда.

Кшиштоф Глух: Что касается разногласий по поводу переводов, то они возникают, наверное, тогда, когда переводчиков оказывается два или три. Случалась ли у вас такая ситуация, когда кто-то дублировал вашу работу или вы переводили то, что уже было переведено?

Лех Енчмык:Такая ситуация случилась однажды. Я перевел «Оперу нищего» (вообще, я бы сейчас предпочел называть ее «Оперой нищих»), и сделал это по просьбе театра, который утверждал, что опубликованная в книге версия не пригодна для исполнения -- слишком искусственный и не сценический язык. При этом арии опять же переводил другой человек – пани ИОЛАНТА КОЗАК (Jolanta Kozak).

(Продолжение следует)

10. По случаю 75-летнего юбилея ЛЕХА ЕНЧМЫКА в номере размещен небольшой материал, состоящий из биографической заметки Мацея Паровского и отрывка из автобиографической книги юбиляра «Свет и звук» (“Światło I dźwięk”):

ЛЕХ ЕНЧМЫК -- ПЕРЕВОДЧИК, РЕДАКТОР, ИЗДАТЕЛЬ, ЭССЕИСТ, ДЗЮДОИСТ, РОДИВШИЙСЯ 75 ЛЕТ НАЗАД, 10.01.1936. МЫ ЖЕЛАЕМ ЮБИЛЯРУ СТО ЛЕТ ЖИЗНИ В ТАКОЙ ЖЕ ВПЕЧАТЛЯЮЩЕЙ ФОРМЕ, КАК СЕЙЧАС.

Лех уже как минимум четыре десятилетия является человеком-организацией польской научной фантастики. Другом и наставником писателей и переводчиков разных поколений. В 1970-х годах он опубликовал в издательстве «Искры» (“Iskry”) серию легендарных антологий-альманахов «Шаги в неизведанное» (“Kroki w nieznane”),

потом вел там же серию «Фантастика-Приключение» (“Fantastyka-Przygoda”),

а затем в издательстве «Чительник» (“Czytelnik”) cерию «С космонавтом» (“Z kosmonautą”).

Заведовал отделом иностранной литературы в журнале «Фантастика» (“Fantastyka”), а в 1990–1992 годах был первым главным редактором журнала «Новая фантастика» (“Nowa Fantastyka”) переломных времен. Лидер ежегодных рейтингов лучших авторов журнала «Новая Фантастика» за цикл статей «Новое Средневековье» (“Nowe Średniowiecze”). Их подборка «Три конца истории, или Новое Средневековье» вышла в свет в 2006 году. В стадии подготовки находится книга «Еще более Новое Средневековье» (“Jeszcze Nowsze Średniowiecze”).

Постоянный участник и фаворит НФ-конвентов, в том числе в Нидзице и познаньских Пырконов (Pyrkon).

Он перевел на польский язык множество культовых романов: Дж.Г. Балларда, Артура Кларка, Урсулы К. Ле Гуин, Джозефа Хеллера, Томаса Бергера, Кена Кизи, Курта Воннегута, Чака Паланика и важнейшего для научной фантастики писателя Филипа К. Дика.

Работает над дальнейшими переводами и книгами. А пока мы с большим удовольствием печатаем фрагменты его воспоминаний из книги под названием: «Свет и звук».

Больше текстов пана Леха можно найти в журнале «Время Фантастики» (“Czas Fantastyki”) № 1 (26) 2011.

Мацей Паровский

Когда я оглядываюсь назад, потому что где ж мне еще можно оглянуться на свою жизнь, как не здесь, мне вспоминается полная необыкновенных идей книга Марека Хуберата под названием «Гнездо миров» (“Gniazdo światów”).

Ее герой проводит пять этапов своей жизни на пяти разных планетах в разных социальных системах. Я думаю, что Хуберат, который под другим именем также является прекрасным специалистом по биологии и любителем пауков, мог быть вдохновлен жизнью насекомых или, например, ленточных червей, обитающих под различными, несходными формами в воде и в телах различных животных, причем порядок этих носителей строго определен.

Помню, в школе (у нас был замечательный учитель-биолог, старичок, которого выгнали за исследование феноменально не по годам развитой тринадцатилетки) я думал, каким литературным материалом будет одиссея большого пятнистого ястреба. С помощью инструментов научной фантастики Хуберат сделал именно нечто такое. Я тоже попробую этот метод.

Конев

Советский маршал Конев пользовался в Польской Народной Республике особым уважением, и не без оснований. Его войска, шествуя по Польше, пощадили Ченстохову и Краков. Это потребовало значительных усилий и прежде всего отказа от привычных жестоких методов применения артиллерии и пехоты. Сегодня мы знаем, что это был результат вмешательство Ватикана через западных союзников. В любом случае, снос памятника Коневу в Кракове мне определенно неприятен. Историю нельзя исправлять или стирать, историю нужно изучать.

Маршала неоднократно приглашали в Польшу, а однажды было решено показать ему Музей часов в Енджейове (Jędrzejow).

Владелец этого частного музея пан Пшипковский (Przypkowski) продолжил старые польские дворянские традиции и угостил высокого гостя и его окружение наливками в старинных серебряных бокалах, а после тоста объявил, что каждый гость получает по бокалу в подарок. Конев отказался, сославшись на то, что подарок слишком уж дорогой, на что Пшипковский ответил: «Берите, берите, все равно после большевиков никто из них пить не захочет». «Эх, полячки, полячки…» — вздохнул Конев, и взял бокал.

Маршала я, конечно, не знал, но с его дочерью познакомился в силу служебной надобности. Майя Конева, питавшая большую симпатию к Польше и полякам, была редактором в издательстве, издавала много переводов польской литературы и вела в своей большой (особенно по московским меркам) квартире что-то вроде литературного и довольно-таки вольномысленного салона. Меня ввел туда Володя Войнович, который тогда нищенствовал -- его никто не печатал, он жил только на гонорары за «Гимн космонавтов», который, к счастью, исполнялся довольно часто.

В большой темной комнате стоял стол, на котором находилось то, что принесли гости, в основном какая-то рыба в открытых консервных банках. В углу светился экран включенного телевизора, потому что шла трансляция какого-то важного шахматного матча и собравшиеся восторженно наблюдали за ним, как у нас наблюдали бы за матчем чемпионата мира по футболу. При этом шли разговоры о литературе и политике, и если бы не консервные банки на столе, все это было бы похоже на посиделки в российском девятнадцатом веке.

Присутствие поляка побудило Майю рассказать еще один анекдот о своем «папе», как она его называла. Маршала пригласили в качестве почетного гостя на какие-то маневры в Польше, и тут произошел конфуз. Кто-то что-то напутал с артиллерийским прицелом, и снаряды упали в опасной близости от трибуны. Весь генералитет, как польский, так и союзников, нырнул под трибуну (хотя это было не слишком-то надежным убежищем), и только маршал Конев твердо стоял на своем месте, положив руки на перила. Когда опасность миновала, не было конца словам восхищения маршалом, «не кланяющимся пулям». И только самые близкие люди знали, заключила Майя, что когда папа пугался, это его парализовало.

Часы

Однажды мы с отцом и матерью вошли в квартиру, а там уже мародерствовал солдат. Судя по внешности, не славянин. Отец ему что-то сказал, тот что-то ответил, глядя на нас, но рука его, действуя как бы сама по себе, совершенно отдельно и независимо, потянулась к будильнику на серванте. Наконец она взяла его, не схватила, а осторожно взяла. Отец что-то сказал на ломаном русском языке, уж не знаю, кто ломал язык больше – он или солдат, и столь же осторожно вытащил у него из рук будильник. Тогда это был поступок большого мужества: отобрать часы у советского было все равно, что отобрать медвежат у медведицы. Резкой реакции не было, был спокойный разговор, будильник переходил из рук в руки мягко, без каких-либо толчков. В конце концов он остался в руках отца, а солдат отправился дальше, на Берлин. И тогда моя мать сказала странную вещь: «Вы видела его глаза? Он же смотрел не так, как наши люди». Много лет спустя, когда мне пришлось переводить книгу Фарли Моуэта об эскимосах (знаю, правильно -- об инуитах),

я узнал, что неграмотные степняки (тундра – это тоже степь, только белая) не могут фокусировать взгляд на плоскости, не могут видеть то, что изображено на рисунке или фотографии. Их зрение настроено на стереоскопический взгляд в даль. Паренек, вероятно, был степняком, и мать увидела это по его взгляду. Кстати, эта способность была очень нужной воздушным наблюдателям во время Второй мировой войны. Им пришлось этому специально учиться. Эскимосам же и казахам приходилось учиться видеть на листе бумаги картинки и буквы на листе бумаги.

Что касается увлечения советских людей европейскими часами. Мои шутливо высказанные подозрения относительно причины этого явления подтвердились при прочтении воспоминаний польки, сосланной в Казахстан. Там работала фельдшерица, которая уходила c работы намного раньше всех других, и когда председатель попытался ее упрекнуть в этом, она показала на часы и напомнила, что у нее восьмичасовый рабочий день. Председатель решил также обзавестись часами, поэтому запряг лошадь и отправился в более крупное селение, находившееся в нескольких десятках километров оттуда. Часов и там тоже в продаже не было.

Таким образом, десятки миллионов советских людей работали по двенадцать часов в день, считая, что они работают по восемь часов. Однако они что-то подозревали, и война с сопутствующей ей миграцией миллионов людей на Запад стала оказией для обзаведения часами.

Кашель

Первых польских солдат я увидел довольно поздно. Их было двое, один очень молодой. может быть, лет шестнадцати, другой показался мне старым, ему было, наверное, под сорок, но тут надо взять поправку на лагерь. Я затащил их к нам домой, родители приняли гостей с умилением, но угостить их было особо нечем, а мне хотелось что-нибудь для них сделать. Они не позволили мне начистить им обувь (у меня это всегда ассоциировалось с армией), но младший дал мне какие-то деньги и попросил купить сколько-то там помадок. Власть менялась, но помадки были в продаже всегда. Я взял конфеты в бумажном рожке и принесла их домой. Паренек тут же предложил мне помадку, но я отказался, потому что там и было-то их всего пяток – не больше. Тем временем отец тихим голосом совещался со старшим солдатом. Я не слышал, о чем они говорили, но запомнил кашель мужчины. Я слышал его затем несколько раз в жизни, это было неповторимо.

Однажды, будучи в очередной раз в Москве, я навестил Булата Окуджаву. С этим обаятельным человеком я познакомился по долгу службы, поскольку издал книгу его стихов и роман «Несчастный Авросимов».

В квартире была его мать, старая армянка (отец-грузин был убит в ходе репрессий), которая не пришла поздороваться, лишь мелькнула в дверях. Но я услышал из кухни знакомый кашель. «Мама была в Сибири» -- скорее сказал я Булату, чем спросил его. «Откуда знаешь?» -- спросил Булат. «Узнаю кашель», -- ответил я. Я узнал также его в культовом фильме Тарковского «Сталкер». Актер с красивой фамилией Кайдановский играет там титульного сталкера, маргинала, который ведет любителей риска в запретную зону — мусорную свалку, образовавшуюся после приземления инопланетян.

Кашля сталкера хватило бы на целую биографию. Русские сразу понимали, о чем речь, а вот западным кинозрителям приходилось это объяснять…

15. В рубрике «Польская проза» напечатаны два рассказа.

15.1. Рассказ “Celnik z Dover/Таможенник из Дувра” написал Кшиштоф Пискорский/Krzysztof Piskorski (стр. 17–19). Иллюстрации НИКОДЕМА ЦАБАЛЫ/Nikodem Cabała.

«Фантастическая история, отсылающая к традиции "Кентерберийских рассказов". Действие разворачивается в альтернативной версии восемнадцатого или девятнадцатого века, где история изменилась под влиянием открытия силы эфира. В одной из гостиниц группа путешественников развлекается, рассказывая по кругу истории о легендарном таможеннике. Поначалу сюжет кажется не слишком интересным, а персонаж сборщика налогов напоминает схематическое изображение одинокого рейнджера, почерпнутого из вестерна. Однако по мере развития сюжета рассказываемые истории становятся все более и более изобретательными, и кажется, что за самой идеей истории о таможеннике скрывается нечто большее. В конце есть удивительные размышления о самой сути художественной литературы. Кроме того, автор играет с повествованием, поэтому можно почувствовать, что каждую историю рассказывает кто-то другой» (Из читательского отзыва).

И это первая публикация писателя в нашем журнале.

Позже рассказ не перепечатывался, на русский язык не переводился. Заглянуть в его карточку можно ЗДЕСЬ А почитать о писателе можно ТУТ

15.2. Рассказ “Dominiczka mowi:/Доминичка говорит:” написал Якуб Новак/Jakub Nowak (стр. 30 – 46). Иллюстрации ДАРИИ МАЙ/Daria Maj.

«Рассказ представляет собой свободную экстраполяцию возможного развития виртуального пространства, его влияния на повседневную жизнь и восприятие свободы – это видение озадачивает, но в то же время пугает» (Из читательского отзыва).

И это далеко не первая публикация писателя в нашем журнале (см. тэг «Новак Я.» в этом блоге).

Позже рассказ вошел в состав авторского сборника “Amnezjak” (2017). Он переводился на русский язык – см. антологию «Чужие сны» (2013). Переводчик не известен.

Заглянуть в карточку рассказа можно ЗДЕСЬ А почитать об авторе можно ТУТ

(Продолжение следует)

14. В рубрике «Польская фантастика» размещены тексты двух авторов.

14.1. Рассказ “Noc sobowtórów/Ночь двойников” написал Лукаш Орбитовский/Łukasz Orbitowski (стр. 17—35). Иллюстрации ДАРИИ МАЙ/Daria Maj.

«Алек, мужчина средних лет, дантист по профессии, живет самой обыденной жизнью: издает журнал, который никому не нужен, проводит время с бывшей женой и дочерью, которых не любит, и в целом просто плывет по течению. Единственное его развлечение — своеобразная игра: он знакомится в забегаловках с женщинами, искушает их, и в самый «пиковый» момент сбегает, прихватив на память сувенир из сумочки несостоявшейся партнерши.

Но однажды в эту игру вмешивается случай в лице не в меру бдительного охранника. И, с разбитым лицом, “униженный и оскорбленный”, Алек, вернувшись домой, решает вмешаться в сторонний конфликт, заступившись за избитого старика. Прогнав обидчика старого человека, Алек знакомится с его семьей и соседями — жильцами старого каменного дома, самой странной из которых является Ева — девушка, живущая на чердаке с заколоченными окнами, куда никогда не попадает солнечный свет, и с анатомическим дефектом — зубами длиной с полпальца. Поначалу в голову Алеку закрадывается мысль, что Ева — вампир, но реальность оказывается намного страшнее.» (consigliere, сайт FANTLAB)

Позже рассказ вошел в состав авторского сборника писателя “Rękopis, znalieziony w gardlie/Рукопись, найденная в горле” (2014), на русский язык он не переводился, но был переведен на украинский язык (2019).

И это десятая (не считая статей и рецензий) наша встреча с писателем на страницах журнала (предыдущие см. “Nowa Fantastyka” №№ 6/01, 11/02, 5/03, 1/04, 12/04, 4/04, 9/07, 7/08, 10/09). Заглянуть в карточку рассказа можно ЗДЕСЬ А почитать об авторе можно ТУТ

14.2. Очередной текст Филипа Хаки/Filip Haka под общим названием “Splot/Узел” публикуется на стр. 36—40. Вместо иллюстрации использована фотография дымящего паровоза, везущего состав из нескольких вагонов.

«Четыре энциклопедические статьи, каждая из которых рассказывает истории отдельных персонажей из вымышленного романа ужасов. Основная тема – попытка разгадать загадочные исчезновения людей в районе некоего участка железнодорожного сообщения. В этом отношении текст напоминает произведение Говарда Филипса Лавкрафта, где герои обречены на провал в столкновении с неизвестным. Жаль, однако, что, когда текст становится действительно интересным, повествование обрывается, оставляя читателя с ощущением неудовлетворенности» (Из читательского отзыва, сайт “Lubimy czytac”).

Мы уже встречались с чем-то подобным в нашем журнале – см. “Nowa Fantastyka” №№ 9/2008, 3/2009.

Позже текст не перепечатывался и на другие языки (в том числе на русский) не переводился. Об авторе сайт ФАНТЛАБ почти ничего не знает. Кое-что о нем можно узнать, пройдя в этом блоге по тэгу «Хака Ф.»

15. В рубрике «Польский рассказ» напечатаны три текста.

15.1. Рассказ (или, скорее, короткая повесть) Анны Бжезиньской/Anna Brzezińska “Powrót kmiecia/Возвращение кмета” (стр. 17—35). Иллюстрации НИКОДЕМА ЦАБАЛЫ/Nikodem Cabała.

«После нескольких лет отсутствия кмет-крестьянин, принимавший участие в войне, возвращается в родную деревню, расположенную в Вильжиньской долине. Однако выясняется, что тем временем его жена снова вышла замуж, а вдобавок к этому у нее уже есть дети от нового возлюбленного. Тем не менее, бывший муж хочет вернуть себе и ферму, и женщину. Обсуждаемый здесь мотив очень известен и обычно служит поводом для драмы. Изначально в романе присутствуют трагические мотивы, но в какой-то момент персонажи принимают довольно оригинальные решения. Мне понравилось то, что никто из них не представлен как монстр или идеал – их поведение с точки зрения нашего менталитета может показаться скандальным, но следует помнить, что оно отражает средневековое мышление простого человека. И во все это очень хорошо вписывается сверхъестественный элемент. Есть несколько отсылок к событиям из других произведений, действие которых происходит в этом мире, но они не затрудняют чтение. Очень хорошая история» (Из читательского отзыва).

Позже рассказ вошел в состав авторского сборника произведений писательницы “Wiedźma z Wilżyńskiej Doliny” (2010), на другие языки (в том числе и на русский) он не переводился.

И это отнюдь не первое появление писательницы на страницах нашего журнала, где печатались ее рассказы, интервью (как взятые у нее, так и взятые ею у других писателей) и еще много чего интересного (см. тэг «Бжезиньская А.»).

Заглянуть в карточку рассказа на сайте ФАНТЛАБ можно ЗДЕСЬ А почитать о писательнице можно ТУТ

15.2. Рассказ “Fuga temporalna/Темпоральная фуга” написал Януш Цыран/Janusz Cyran (стр. 34—40). Иллюстрации РАФАЛА ШЛАПЫ/Rafał Szłapa.

«Герой рассказа обнаруживает, что у него есть способность поворачивать время вспять и менять ход состоявшихся уже событий. Не новая идея, которая использовалась много и по-разному. Здесь читатель вместе с главным героем открывает для себя дальнейшие возможности этой концепции – показаны многочисленные возможности и столь же многочисленные ограничения. Жаль, однако, что текст заканчивается в самый многообещающий момент» (Из читательского отзыва).

И это уже 13-я публикация художественного произведения (напомню, что публиковались также статьи) этого замечательного польского писателя в нашем журнале (см. тэг «Цыран Я.» в этом блоге).

Позже рассказ вошел в состав авторского сборника рассказов и повестей Януша Цырана «Teoria diabla i inne spekulacje/Теория дьявола и другие умозаключения» (2011).

На русский язык рассказ не переводился. Заглянуть в карточку рассказа можно ЗДЕСЬ А почитать об авторе можно ТУТ

15.3. Рассказ “Dziecie syberyjskie/Сибирские дети” написал Аркадий Францишек Саульский/Arkady Franciszek Saulski (стр. 41—43). Иллюстрация ЯРОСЛАВА МУСЯЛА/Jarosław Misiał.

«Главный герой рассказа – журналист, который отправляется в Сибирь, чтобы написать репортаж о потомках мужчин и женщин, сосланных в ГУЛАГ в сталинские времена. Однако оказывается, что это не обычные дети. Мне понравилось, как автор выстраивает атмосферу таинственности и ужаса. Однако все карты выкладываются на стол слишком быстро, и концовка получилась смазанной. Могло быть и лучше» (Из читательского отзыва).

Это дебютный рассказ довольно-таки известного ныне писателя. Позже он не перепечатывался и на другие языки (в том числе и на русский) не переводился. Заглянуть в карточку рассказа можно ТУТ А почитать о писателе можно ЗДЕСЬ